Раевский Александр Васильевич (12.11.1932 –20.04.2007) — физикохимик, родился в Липецке. В 1957 году окончил МФТИ, научный сотрудник ИПХФ с 1957 года, создатель и руководитель камерного ансамбля ИПХФ РАН. Автор музыки к песне «Моя Черноголовка», ставшей гимном города.
Раевский Александр Васильевич (12.11.1932 –20.04.2007)
Физикохимик, окончил МФТИ в 1957 году, сотрудник ИПХФ с 1957 года, создатель и руководитель камерного ансамбля ИПХФ РАН. Автор музыки к песне «Моя Черноголовка», ставшей гимном города. Один из первых жителей и научных сотрудников Черноголовки. А.В. Раевский – автор более 80 научных публикаций и 7 изобретений. Создатель, руководитель и бессменный участник одного из старейших коллективов художественной самодеятельности Черноголовки –Камерного ансамбля им. А.В. Раевского ИПХФ РАН, которому в этом году исполняется 60 лет. Он существует с марта 1960-го года и был создан по инициативе и при непосредственном участии Ф.И. Дубовицкого. А.В. Раевский стоял во главе музыкального коллектива почти 50 лет. Дольше всего ансамбль существовал в качестве фортепианного квинтета, участниками которого были А. Розенберг, Ю. Мягков, А. Иванов, Т. Фурсова, А. Раевский, а солировала — С. Тарасевич. Таким долголетием ансамбль, несомненно, обязан его руководителю. С тех пор, как его не стало, коллектив носит имя этого талантливого человека. В разное время участниками ансамбля являлись: А.Раевский (фортепиано), А. Розенберг (скрипка), И. Умарова (скрипка), Э. Баханова (виолончель), В. Згаевский (скрипка), А. Генич (контрабас), Г. Воронина (скрипка), С. Тарасевич (вокал), Ю. Мягков (скрипка), О. Скребков (скрипка), А. Иванов (скрипка, альт, труба), Г. Струкова (вокал), Т. Фурсова (виолончель), Т. Костовецкая (вокал), М. Новикова (скрипка) и др. Коллектив в течение многих десятилетий выступал на различных сценических площадках Черноголовки, Ногинска, Звенигорода, Химок, Жуковского и Москвы. За успешные выступления ансамбль неоднократно награждался грамотами. В середине 1970-х гг., когда Черноголовка бурно развивалась, Ф.И. Дубовицкий предложил создать собственный гимн города. Наиболее удачными оказались стихи Ю.Д. Ситнянского «Моя Черноголовка», музыку написал А.В. Раевский, предложивший 6 вариантов, из которых Федор Иванович выбрал тот, который и стал гимном Черноголовки, впервые исполненный в 1978 г. В последние годы Камерный ансамбль им. А. В. Раевского пополнился новыми музыкантами и продолжает свою концертную деятельность.
Источник: Раевский Александр Васильевич: Текст [электронный ресурс] // Черноголовская газета. – 2019. – 20 марта
Моя Черноголовка
Средь зеленых лесов и болот Затерялася часть Подмосковья – Городок, что так нами любим Нежной и светлой любовью… Утром яркое солнце встает Над вершинами елей и сосен. Городок наш прекрасен всегда – Жарким днем и в дождливую осень. Припев: Пусть летят, летят года Над родной землей московской, Не забудем никогда Милый край Черноголовский! Сколько прожито весен и зим, Сколько пройдено будет дорог, Но в сердцах навсегда сохраним Наш Академгородок. Фонари, переулки, дома, Перекрестки, влюбленные пары, В небесах золотая луна, И доносится голос гитары. П р и п е в. И в какой ни бывали б дали, И в каких ни бродили б просторах – Но в глазах неизменная грусть От лесов, отраженных в озерах. Городок наш прекрасен всегда, И всегда бесконечно нам дорог – Это наша любовь навсегда! Черноголовка – это наш город! П р и п е в.
В.М. Соляников: «А.В. РАЕВСКИЙ (воспоминания)»
Давно кто-то рассказал мне легенду. Будто однажды пришел в Черноголовскую химфизику посылкой новый электронный микроскоп «Хитачи». А сборщики – наладчики, трое из Японии, не пришли. Правильно сделали; их не то, что в Черноголовку, в Ногинский район не пустили бы. По легенде, один сотрудник института разбил упаковочные ящики, собрал прибор и наладил так, что его чувствительность на порядок увеличилась относительно паспортной.
Имя «камикадзе» (так я обозвал про себя героя легенды) – Раевский Александр Васильевич. Лет тридцать спустя после знакомства с этим эпосом, я осмелился спросить: «Саша, а правда, что ты…японские ящики разбил…машину наладил…на порядок увеличил?…». «Нет, нет» — решительно опротестовал он – «… в пять раз чувствительность подросла», и хитрό глянул.
А.В. Раевский. Один из самых первых сотрудников ОИХФ, самого первого в Черноголовке института. Выпускник физтеха; «того физтеха!» – поправили бы знающие люди, подняв указательный палец на уровень глаз. Физик – профессионал высочайшей квалификации (кто бы сомневался после истории с «Хитачи»). Музыкант – самоучка, но, увы, тоже высочайшей квалификации. Умница, умелец, универсал. В чем-то не от мира сего, загадочный даже для близких знакомых человек. В силу ряда обстоятельств, повезло мне наблюдать его в необычных условиях; при этом «высвечивалось» порой удивительное. Например, такое. Восьмидесятые годы, «перестройка». Я, тогда председатель самой неспокойной комиссии Черноголовского поселкового Совета, зашел в одноэтажку Совета по делу и неожиданно застал там Сашу (мы давно «на ты»). Сидит в сторонке за журнальным столиком и пишет в нотных листах; иногда перестает писать, переводит взгляд, что-то сверяя. Аккуратно здороваюсь (Раевский!), присаживаюсь «рядом-напротив» (он пишет). Чуть выждав, интересуюсь нотами, типа, что это? Отвечает не сразу; потом неровный, с паузами, разговор (он пишет). Оказывается, на исполкоме сейчас решается вопрос о поездке в Германию музыкального камерного ансамбля (руководитель Раевский). Он, в ожидании решения, вот, переделывает пьесу для квартета в пьесу для трио. Не понимаю, когда-то он сам переделал эту вещь из трио в квартет, введя виолончель. Теперь – как-то обратно…, спрашивать не решаюсь (Раевский). Он, глянув мельком в мою сторону, снисходит: «Я не еду, партия фоно выпадает, ну…вот…» Я совсем перестаю соображать, но, на автомате, киваю; тут его прорывает (бросил ручку): «Да не желаю я ее, Германии этой…играй им…» прерывается, вновь что-то правит в нотоносце, опять ручку бросает: «…Липецк, площадь в сорок втором…налет…лежу…очередь с самолета прямо рядышком, чуть впереди. Опять заход, очередь снова, и опять рядом,…в меня он стрелял, в меня!» Помолчал, и чуть успокоившись: «И ехать туда не хочу, и играют пусть…сами». Начинаю понимать ситуацию и то, что вторая часть фразы адресована всем германцам, а не исполнителям, Тане, Толе и Саше Розенбергу; трио. Для себя фиксирую в очередной раз: мало знаю Раевского, хотя четверть века уже. В пятом корпусе 1-й площадки я работал с февраля 1962 г. по июнь 1962 г. За стеной нашей 6-й комнаты была комната группы Раевского с величавым ИКСом двадцатым и его приветливым хозяином Валей Яковлевым, невысоким смуглым человеком с акцентированной походкой и палочкой в руке; в прошлом боевой летчик; ранение, ампутация.
В коридоре нередко сталкивался я с Раевским, не подозревая ничего интересного в этом просто одетом сотруднике лаборатории Манелиса, взгляд его только запомнился, цепкий, лишенный приязни. Знакомство наше пришлось на середину 60-х. К этому времени я «вел на общественных началах» (формула того времени) небольшие институтские ансамбли вокальные, женское трио и квартет ребят, моих приятелей. Ну, «вел» — это громко сказано. Чистая самодеятельность; подбирал песни, собирались мы, разучивали эти песни, обычно на два голоса. Потом пели их на институтских майских и октябрьских праздничных вечерах. Сейчас честно удивляюсь своему тогдашнему нахальству: музыкального образования я не имел, сколько-то владел гитарой-шестистрункой, имел опыт самодеятельного пения на химфаке МГУ. Пытался писать песни, в этом качестве однажды стал победителем московского конкурса студенческой песни. Сил и времени на эту «музыку» в ФИХФ (ОИХФ) уходило немало. Видимо, Раевский оценивал это. Он знал, что почем в музыке. Знал он и абсолютную бескорыстность нашего ансамблевого пения. Короче, позвал он меня в организованный им эстрадный оркестр. Профком купил электрогитару, Лева Машкинов, будущий ударник в будущем оркестре, собрал для гитары усилитель… началось. Первый состав оркестра: руководитель и рояль Раевский, кларнет Ю Суворов, скрипка А. Скляров, контрабас А. Генич, ударные Л. Машкинов, гитара В Соляников.
Большого терпения, многих сил стоило Саше Раевскому становление этого оркестра; последние трое, вообще говоря, мало что умели в музыке. Но…мы репетировали, что-то стало получаться. Однажды во время репетиции случилось вот что. Оркестр начал тогда разучивать польскую песенку «Белая лошадка» — в ансамбле уже была солистка, сотрудница ГИПРОНИИ Тамара Костовецкая, девушка с красивым и сильным колоратурным сопрано. Для баса, скрипки и кларнета Раевский писал партии. Мы с Левой Машкиновым получали указания по аккомпанементу, как говорится, живьем. И вот, Саша назвал тональность и, глядя в ноты, взял первый аккорд гитарной партии, а я взял его на гитаре. Раевский, не называя, взял второй, и я его взял. Когда это же произошло и в третий раз (я брал «по слуху»), он крутнулся на черном сидении в мою сторону и молвил: «Как ты слышишь!». Если честно, ничего особенного не было, последовательность аккордов была простой, но укрепила меня эта реплика. Позже я убедился: Раевский с большим уважением относился к чужому умению, т.к. знал, каким трудом оно дается. Тогда же, случилось, увлекся я сложной аккордикой песни «Тайга золотая», услышав ее в исполнении ВИА – 66 Ю. 1234 Саульского. Показал Саше на гитаре свои попытки. Он не очень уверенно послушал меня, потом сел к роялю, сыграл песню в авторских гармониях и обратился ко мне: «Так, по-моему, Слав». Я, фигурально говоря, разинул рот, Раевский! Со мной, как с равным, обсуждает музыку!
Через несколько лет я попал на репетицию другого уже оркестра Раевского. Состав: скрипки, виолончели, альт, фортепиано. Репертуар: Бах, Моцарт, Гендель, русские композиторы 19-го века – классика, одним словом. Оркестрантов на репетиции трое; все, по моим представлениям, корифеи: Толя Иванов, скрипач и альтист, обладатель удивительной музыкальной интонации; Саша Розенберг, первая или вторая скрипка в оркестре, по ситуации; Фира Баханова, виолончель, выпускница консерватории, в прошлом участница знаменитого конкурса им. Чайковского. Она мне как-то рассказала: «Да я бы, конечно, осталась в музыке, не пошла бы в эту химию. Но…приличный инструмент – это тысяча рублей, хороший – многие тысячи». И вот эта троица исполнителей штурмует, как помню, Балакирева. Я «темнота», и сижу в темном зале, жду прихода Раевского, слушаю и фиксирую: «не срастается» музыка, не идет. Они что-то обсуждают, сдержанно спорят, вновь берутся за смычки – не-а; музыки нет, хотя все по нотам. Является Раевский, раздевается (дело было зимой), приглаживает руками волосы, негромко объясняет причину опоздания. При этом, не спеша, двигается по сцене, достает из портфеля ноты, переговаривается с ребятами. Вновь смычки, репетиция, Раевский дирижирует. Минут через 15 остановок, уточнений, коротких реплик слышу: «во-во-во, еще разок, отсюда (поет), ти-ра-ра-ра»… вновь машет руками, ребята играют, и музыка – вот она является. Первый раз я видел такое: замахал человек руками – есть музыка. Не махал – не было музыки. «Ну, вот…», − Саша некое время удовлетворенно молчит, думает, опять неспешно движется по сцене. Потом, вроде как, очнувшись, оживает, копается в портфеле с нотами и репетиция продолжается.
Многолетнее продолжение таких репетиций имело то следствие, что камерный оркестр Черноголовского института химической физики, руководимый А.В. Раевским, стал лауреатом Всероссийского конкурса самодеятельных коллективов. Два первых места было по условиям этого конкурса. Один лауреат – хор Московского автозавода. Из Сашиного рассказа: «Хор – двести человек, солист хора – солист Большого театра», — мельком взгляд на меня, я хмыкаю: ситуация понятна. И далее: «Ну, со мной, потом, побеседовали…там, в комиссии». «Что Вы кончали?…Физтех, говорю…А по музыке?… По музыке, говорю, не имею….Переглядываются, потом: партийное поручение? Нет, говорю, я беспартийный. А зарплата? Ну, объяснил, что работаю в академическом институте, в должности…. опять переглядываются».
Семьи у Саши не было. «Живет с роялем» — была у оркестра такая шутка. Это правда, старенький кабинетный рояль стоял в его однокомнатной квартире на пятом этаже девятиэтажки. Кстати о квартире: холостые сотрудники жили в коммуналках, кто помоложе – в общежитии. Саша долго жил в коммунальной квартире. И хотя поселок строился быстро, жилья всегда не хватало. Но пришла пора, Раевскому дали отдельную квартиру. И не было в Черноголовке человека, который усомнился бы в справедливости такого решения профкома и дирекции Химфизики: высок был уровень честного Сашиного авторитета в поселке. Рояль свой Раевский очень любил. Иногда покрывал его попонкой, сам ремонтировал старенькую механику. Вынужденно часто «подстраивал» его – инструмент без панциря плохо «держал» строй из-за изношенности гнезд колков. Долго мучился Раевский, но однажды решил проблему настройки своего рояля, удивив профессиональных мастеров и настройщиков. Решил внешне просто и удивительно надежно, экспериментально разработав рецептуру уплотнителя на основе эпоксидной смолы и, главное, найдя оптимальный режим отверждения уплотнителя. Гениальное зачастую просто; обычная система – смола, отвердитель, пластификатор. Этим жидким составом Саша покрывал изнутри поверхность отверстий, точно засекал время и в нужный момент вкручивал колки. Конечно, предварительно в контрольных испытаниях он убедился, что адгезия к металлу слабая, т.е. твердеющий компаунд уже не прилипает к ввинчиваему колку, но плотно облегает резьбу вставленного колка.
Через несколько недель после описанного акта «излечения» рояля, я посетил Сашино жилище. Он поведал мне историю успешного ремонта. Он не хвастал, просто очень рад был — он же буквально спас любимый инструмент и заодно решил давно изводившую его проблему настройки. Открыл крышку рояля, взял несколько аккордов, послушал, закрыл крышку и глаза и правой ладонью погладил у себя «под ложечкой». Доволен… Два замечания к этому эпизоду. Первое: аккордов этих я не услышал, т.к. почти оглох к этому времени после гриппа. Кроме того, Раевский, человек деликатнейший, сделал все для того, чтобы его музыка не беспокоила соседей. Входную дверь плотно завесил матрацем, деревянные ноги рояля обрезал и инструмент поставил на сложенные из кругов вакуумной резины конуса сужением вверх. Мало того; хоры струн заглушил войлочными «модераторами», как он выразился (я эти модераторы про себя обозвал глушителями). В общем, звук рояля был еле слышен. Замечание второе: этот жест довольного поглаживания «под ложечкой» я наблюдал еще раз. Как-то при разговоре со мной он вдруг извиняющимся тоном произнес «Думаю, что-то у меня сегодня хорошее; вспомнил — на ужин у меня сегодня блинчики с мясом»…, и погладил под ложечкой. Жил он одиноко, сам себе готовил еду. Думаю, что готовил хорошо, т.к. все, что делал, хорошо делал.
…Позже мне самому пришлось настраивать пианино. Раевский расписал схему: по квинтовому кругу, затем октавные ноты. Подробно объяснил, как строить темперацию, вручил ключ восьмерку; благословил, в общем. Намучившись, настроив купленный инструмент, я попросил Сашу прийти, оценить настройку. Пришел, оценил, только что не рассмеялся вслух из деликатности. Потом на моих глазах стремительно перестроил, поправил с десяток «моих» нот, показал, как правильно держать и поворачивать ключ при настройке, фиксируя высоту…наука, в общем. Это не прошло впустую; сын мой играл на настроенном мной инструменте. Однажды, возвращая Саше ключ после такой настройки, я поинтересовался: как его рояль держит строй? «А-а-а, да, да…Ко мне настройщики до сих пор ездят…Удивляются…».
Упомянутый ключ восьмерку у него украли. Узнав об этом, я долго соображал, как помочь делу. Не помню, где достал чертежи; в нашей механичке обратился к Сергею Степановичу Кондратьеву. Объяснил честно ситуацию и попросил Христа ради сделать ключ для Раевского; тем более, что близился юбилей Сашиного ансамбля. Кто-то из слесарей-начальников подошел, посмотрел чертежи, сказал, что восьмерку сейчас сделать невозможно (что-то с техникой было не так). Я упросил сделать четверку, все лучше, чем ничего. Сделали, собрали и сварили ключ ребята, и запасную головку сделали, спасибо им большое; были тогда добрые люди в институте. Потом, во время юбилейного вечера, я произнес со сцены короткий спич в адрес оркестра и его руководителя. Смысл моей речи: не случайно командующий этим оркестром является полным тезкой одного и однофамильцем другого прославленного русского полководца. Такой оркестр, сказал я, просто обречен на победы в музыке, а ключ к победам – вот он… тут я вытащил, выхватил из рукава своего пиджака ключ и вручил его Саше. По-моему, зрители в зале были настолько поражены явлением ключа, что от удивления забыли оценить глубину моей декламации, но все же поаплодировали. Выражение же лица Раевского при всем этом действе мне не понравилось, предчувствие объяснения беспокоило и оказалось верным: «Слава, я не могу принимать такие подарки»…. Я парировал это, сказав, что ключ подарен не ему лично, а всему оркестру. «Слава, ты потратил свои средства…» Я отвечал, что ничего не потратил, что это подарок института к юбилею ансамбля… В общем, еле я тогда от него отбился. А упомянутая запасная головка ключа тоже сгодилась, но позже. Через 30 лет я приделал к ней ручку и, вспомнив Сашины уроки, получившимся ключом настроил пианино для подросшего внука, будущего солиста младшего отряда Московского музыкального кадетского корпуса № 1130. Только оценить качество настройки было некому: уже ушел из жизни А.В. Раевский.
Раевский был одинок в жизни. Близких товарищей, друзей у него не было. Человек деликатный до щепетильности, он в то же время не поступался своими принципами общения с людьми, работы да и просто бытия на этом свете. Иногда его взгляды граничили с чудачеством. Банальную защиту кандидатской диссертации он считал… ну, не очень порядочным делом, и себе он это дело запретил, естественно. Это при том, что его знания, умение и объем, значительность выполненной им работы вполне позволяли оформить и защитить такую диссертацию, о которой знающие люди сказали бы: «О-о-о», или «Ого…» Терпеть он не мог халтурщиков, особо – прохиндеев разномастных, иногда в этих случаях яростно взрывался…было, я сам видел. Уже после ухода Саши я пытался понять, почему во все годы нашего знакомства он охотно контактировал со мной, слушал мои оценки по самым разным аспектам, включая музыку? Конечно, важно было то, что нас не связывала работа; проще – я ему мало надоедал. Да и моя карьера оркестранта в его ансамбле не была долгой. Но мне хочется верить и думать, что дело не только в этом. Правда, однажды он резко оспорил мое пение в разговоре тет-а-тет: «Не надо вам это петь», — дело касалось знаменитой песни «Green fields», мы ее разучивали. «Да почему?! – это я. «Да потому, что нельзя варварски слова коверкать»…Ну, отчасти прав он был, Александр Васильевич. Ему, свободно владеющему английским,…да разве он только по-английски хорошо умел? Все, что он делал, он хорошо умел и делал. Ремонтировал свой старенький «Уран» (часы механические). Меня обучил делать уколы (болезнь заставила меня научиться, на регулярные уколы в поликлинике времени не было). Обретя этот опыт, я не только «серийно» колол себя и своих близких. Однажды заболела медсестра, делавшая уколы инсулина соседской бабуле. Меня попросили заменить медработника, наградой мне было бабулино удивленное, «…Вы профессионально колете…». А однажды поздно вечером сталкиваюсь с Раевским, выходящим из музыкальной школы. «Ты что, Саша, решил научиться музыке?». Улыбается: «Да нет, я им рассказываю методику упражнений по полиритмии». Все правильно: играть полифонию можно, владея полиритмией. Но когда методику освоения этого дела преподавателям музыки читает физик-профессионал (он же – музыкант-любитель) – согласитесь, в этом что-то есть.
А вот не менее удивительное. Пригласил меня Раевский на очередную генеральную репетицию его камерного ансамбля, было это перед Октябрьским праздничным концертом. Это был уже обычай: они играли «начисто», я сидел в зале и слушал, замечал, запоминал. На следующий день телефонный звонок мне, я «отчитывался» Саше в своих впечатлениях: конкретные замечания по конкретным вещам и общие оценки. Он мои отчеты слушал серьезно.
…Тот репетиционный «прогон» незабываем. «Анданте» Карла Филиппа Эммануила Баха, гениального сына Баха. Строгая, стройная, поднимающая и пронзающая душу музыка. Хочется плакать теплыми слезами, что я и делаю, сидя в темном зале и радуясь одиночеству. «Космическая музыка», — сказал мне об этой вещи кто-то из исполнителей, по-моему, Саша Розенберг.
На следующий день, «отчитываясь» перед Раевским, говорю, что никогда они не играли так «Анданте». Саша соглашается, и я понимаю, что, в самом деле, он согласен. Потом я выкладываю свои мелкие суждения, конкретику по исполняемым вещам, и под конец вопрошаю: «А чего у Розенберга так хорошо стал слышен средний регистр? Это что, какой-то форсаж?» Он спокойно мне: «Нет, это я переделал его скрипку». Не понимаю: «Как…переделал?» Он так же спокойно: «Ну, как…расклеил, разобрал и по лекалам снял лишнее». У меня перехватило дух. Разломать чужую скрипку, чешскую, между прочим. Строгать деки («снимать лишнее»). А ну как скрипка после этого вообще звучать перестанет? Молчу, а по тону Раевского чувствую: доволен! В самом деле, опыт чистый, полуглухой Соляников «расслышал» полуглухой в прошлом регистр скрипки Розенберга. Понимаю, что это наш разговор Раевский донесет до своих исполнителей. Про себя решаю: этот «скрипичный номер» Раевского по замаху сродни эпоксидному ремонту его рояля, несомненно…. Удивляюсь, молчу.
Не могу не вспомнить одно обстоятельство, продлившее на годы общение с А.В. Раевским. Подрос мой сын Ромка. Саша однажды услышал аудиозапись его пения и велел: Отдай его в музшколу. Очень чисто интонирует… слух хороший». Молодая преподавательница, Надежда Львовна Мацаева (мы в семье звали «Наденька») оценила данные Романа, требовала с него и вкладывала в него свои душевные силы…понеслось!
На школьном конкурсе сын сыграл Шумановского «Чужестранца». Возбужденный Раевский на следующий день кричал на меня по телефону: «…Его не надо учить. Хозяин за инструментом; он сам знает, как надо… Хочешь, я в нотах покажу тебе, где она его (т.е. Наденька) учит, а где он сам играет?» Я не хотел, чтобы мне показывали в нотах, мне было интересно другое. Год назад Наденька показала Романа профессору «Гнесинки», Е.П. Макуренковой (ее имя сейчас носит школа искусств Черноголовки). Пожаловалась на него: «Зажимается, не делает упражнений». Профессор-методист посмотрела игру сына и вынесла вердикт: «Мальчик – один на тысячу. Не надо его учить, не надо упражнений. Дайте ему сложную музыку, и пусть играет сам». (Это решение специалиста Наденька дословно передала мне, слегка сконфуженно). Какую музыку? Баха дайте, «Инвенции», «Времена года» дайте». Так сын во втором классе начал разучивать двухголосые инвенции и «Март» Чайковского.
Меня же во всей этой «музыкальной истории» поразила одинаковость оценки специалиста-музыканта и дилетанта-музыканта, сиречь Раевского! Ведь он на слух, со стороны смог оценить то, что не увидела в упор даже Наденька, заботливая и старательная, знающая преподавательница сына.
Саша внимательно следил за музыкой сына в последующие годы. Я ценил это: тоненькая ниточка вязала меня с удивительным человеком. Отсюда было: «Слава, мне прислали записи Хампердинка. Приходи, послушаем». Или: «Слава, у меня три пластинки Гяурова, только что из Болгарии, приходи». Шел и слушал; но если честно, сам Раевский был мне интереснее Хэмпа и Гяурова, вместе взятых. И осталось, запомнилось ощущение зажатости; я же знал, что хозяин пластинок понимает в музыке на порядок больше, чем я, да и не только я. Я хорошо знал, как уважительно относятся к нему исполнители его ансамбля, музыкально образованные люди, как они внимательны к его замечаниям в ходе репетиций. Повторюсь: музыкального образования Раевский не имел, но авторитет музыканта Раевского был неколебим. Кстати, он никогда не давил им даже меня, неуча, в разговорах о музыке. Один раз, придя к нему, застаю его, кончающего музыкальные занятия: окно уже открыто, ноты еще не убраны, рояль не закрыт. «Бетховен» – говорю уважительно. «Да, «Апассионату» выучил». Я не понимаю, зачем «Апассионата» в ансамбле, он поясняет: «Да это просто…на спор я ее выучил, за»…. Дальше то ли «20 дней», то ли «30», не помню и до сих пор не знаю, с кем же это он спорил? И опять понимаю, что мало знаю Раевского; и до сих пор это знаю. В то мое посещение мы заговорили на бесконечную тему о том, кто из композиторов-классиков значительнее, больше, сильнее, наконец. Я, как окончательно решенное, говорю, что не понимаю, как можно не считать первым номером И.С. Баха. «Слава, Слава», – оживляется Саша – «100 процентов, но…знаешь, вот если бы не Моцарт. Потом не спеша вспоминает: «Неделю назад играю (называет произведение Моцарта); и вот там – резкая смена темы (потряхивает головой); мне – страшно стало». Помолчал, потом спокойнее: «Ну, встал, открыл настежь двери в коридор, погулял по комнате….Нет, Моцарт – это…», и я до сих пор не знаю, «что – Моцарт». Лично мне ни от какой музыки страшно не было. Увы, видимо, не дано. Но довелось мне самому наблюдать растерянно-удивленного, почти испуганного Александра Васильевича. Причиной такого его, странного для меня, состояния была опять музыка, но не Моцарта, а все, же Баха, причем в исполнении подросшего нашего сына Ромки.
Весна 1974 года, отчетный концерт музыкальной школы Черноголовки в зале Дома Ученых: торжественная обстановка, цветы; строго одетые, серьезные мальчишки-музыканты. Немыслимо разодетые, дивно причесанные девчонки- музыкантши, неузнаваемо взрослые. Встревоженные, похожие на тихих помешанных, родители исполнителей, составляющие большинство зрителей в зале.
Роман «провалил» свой номер. Провал неожиданно обратился триумфом, но все по порядку. Заключительный, ударный номер концерта. Сын солирует, инструментальный квартет его сверстников ждет конца соло с выходом на коду финала 5-го концерта И.С. Баха (кода – coda -хвост). В самом конце в предпоследнем такте своего соло Ромка «потерял руку», по выражению Саши. Далее суть возбужденного рассказа Раевского об этом, как я запомнил: «…я люблю 5-й, знаю его (концерт) наизусть; ну играю…вместе с ним (с Романом). Вдруг – смолк; я похолодел….ситуация – безвыходная, ансамбль – через такт,…ну…и слышу – играют…»
Финал 5-го концерта Баха был спасен, видимо, единственным верным решением: Роман молча «досчитал» последний такт и, не сбив ритма, синхронно с ансамблем зашел на коду. В зале мало кто что-то понял. Но все поняла присутствовавшая на концерте делегация преподаватнлей консерватории и училища им. Гнесиных (далее цитирую Надежду Львовну Мацаеву, беззаветную Ромкину преподавательницу музыки): «Из критической ситуации исполнитель вышел профессионально,» — так, по ее словам, выглядело резюме музыкантов-москвичей. Последовавшие в адрес «исполнителя» дифирамбы опускаю, кроме одного, а именно: вечером того памятного дня усталая мать бросила Роману всердцах за ужином: «Барахло ты несчастное, я же чуть не умерла там, в зале», — Лена вместе с Раевским слушала в зале концерт.
Наденька, преподавательница сына, встретилась мне через пару дней и рассказала о реакции москвичей – музыкантов на «кикс» ее ученика; по-моему, она была довольна случившимся. Решительно защитила Ромку, оправдывая его: «Слава, мы все там устали. Конец концерта, ожидание; его номер – самый последний! Понервничал, конечно. Да ерунда это, нормально».
А Саша в последующие годы пару раз возвращался к этому эпизоду. Он вспоминал, а я опять видел на его лице и испуг, и удивление стороннего искушенного музыканта: двенадцатилетний пацан нашелся, а он – нет….
За долгую жизнь на земле много встретил я достойных, интересных и просто хороших людей. Раевский А.В. для меня особняком: слишком ярок, слишком необычен, очень талантлив. И все это при отсутствии показухи, позы, нарочитости во всем: в работе, в музыке, в манере поведения, в костюме, наконец.
К 60-летнему юбилею Раевского «Черноголовская газета» опубликовала в 1992 г. теплый стих-посвящение от Ю.Д. Ситнянского, начальника РИСО ИХФ, в прошлом выпускника факультета журналистики МГУ. Начало стиха: «В такое время – музыкой дышать », — это о клятых 90-х годах. Концовка стиха: «взгляните, люди вот идет маэстро! Он музыкант, он из другого теста. Не вам чета. Не нам чета». Юра Ситнянский знал, о ком писал, оттого так точен по смыслу повтор последней фразы. Одно только: Раевский был не только в музыке «не нам чета»…и «не вам»…У меня есть памятная вещь от Саши. Как-то он пришел ко мне в корпус 2/1; усталый, больной. Достал из кармана аудиокассету «…это – тебе. Здесь наш самый первый концерт. Помнишь? Там первый – чарльстон, кларнет, Суворик…Я эту запись принес когда-то на репетицию, поставил…Тамара вдруг как заплачет, громко так»…шевельнул рукой.
Еще бы я не помнил. Кларнет Юры Суворова, голос-красавец Тамары, внимательный взгляд Саши, много чего. Лежит в столе эта кассета, слушать – боюсь, хотя на кассете не Моцарт, а я – не Раевский.
В. Соляников.
P.S. И все же в этой жизни встречается добрая символика. Эти заметки – воспоминания были уже давно готовы, но я почему-то не решался отдать их в набор. Много раз, не спеша, прочел их, выверяя… и опять в стол.
А 19 марта 2019 г., в стопке дорогих сердцу бумажек, вдруг нашел вырезку из «Черноголовской газеты», номер от 6 ноября 1992 г. Стих Юрия Дмитриевича Ситнянского и комментарий к нему привожу полностью; так, как оно в ЧГ.
Ч.Г. Пятница, 6 ноября 1992 г.
Еще один научный юбилей…
Раевскому Александру Васильевичу – 60 лет
В такое время музыкой дышать…
Когда вокруг все так перемешалось,
Когда не в моде, ни любовь, ни жалость,
Когда готовы все и все продать.
В такое время музыкой дышать,
Не закрывая крышки у рояля,
И даже головы не поднимать,
О чем бы там снаружи не кричали.
Из музыкантов создавать ансамбль
И тридцать лет его лелеять, холить
И пестовать без спонсоров (все сам)
Поверьте, это дорогого стоит,
Чтобы у нас, сидящих здесь, в ряду,
Анданте Баха на глазах рождалось.
И чтобы это чудо повторялось
Неповторимое, и только раз в году.
Снимите шляпы, дамы-господа,
Снимите шляпы: вот идет маэстро!
Он музыкант, он из другого теста,
Не вам чета, не нам чета…
Благодарные черноголовцы.
(Юра Ситнянский, на самом деле)
«Зная нелюбовь Александра Васильевича к славословиям, газета не отважилась бы на самостоятельную публикацию, посвященную его 60-летию.
Но, во-первых, слово уже вылетело. Во-вторых, вылетело поэтическое слово, а в-третьих, — вылетело ЧУЖОЕ слово. А на чужой роток, сами знаете, не накинешь платок.
Скромность, как известно, украшает человека. Вот она и украсила Александра Васильевича настолько, что многие, даже хорошо знающие его люди, не знают, что он в Черноголовке (научной) с момента ее возникновения.
В стихах, которые мы получили к его юбилею сказано: «Снимите шляпы: вот идет маэстро!» Уверяем Вас – Александр Васильевич и в науке маэстро (точнее даже сказать – сначала в науке, а потом в музыке).
Основным качеством юбиляра является величайшие добросовестность и ответственность, если бы все люди были такие, как он, мы бы и при феодализме жили, как при светлой Утопии».
От редакции